The fight [Collab]

Hi there! Yeah it's like I'm back to DA and I'm working on comms right now, so pls don't worry! This is a collab with we made many weeks ago when she visited Moscow c:

    До
Взвившаяся в воздух кобыла всем весом своего изящного тела опрокинулась на разъяренную Чингизку, вихрем сбивая ее с ног. В эту минуту Дорея не думала ни о чем, в  сердце не было места страху. Ей управляли лишь материнский инстинкт и желание во что бы то ни стало защитить свое дитя. До смерти напуганный Додо едва успел выскочить из-под засверкавших в воздухе копыт.

    Кобылы были настроены решительно, ведь каждая боролась даже не за свою жизнь, но за ее смысл: Дорея была готова насмерть стоять за жеребенка, а Чингизка настолько дорожила лидерским положением в табуне и поддерживаемым ею порядком, что поражение было бы сродни гибели. Они сцепились друг с другом злее, чем могли сцепиться разгоряченные присутствием табуна косячные жеребцы. Растерявшаяся было на секунду Чингизка мощно уперлась в посыпавшийся под напором ее ног берег и, круто задрав голову, с визгом вцепилась в шею соперницы.

    --

    В табуне было неспокойно, и Ярослав чувствовал это. Он издали услышал крикливое ржание, и ему не нужно было большего, чтобы понять, что это Чингизка. С самого начала стабунивания донских маток из разных конезаводов она проявила себя как лидер, и все безоговорочно приняли ее старшинство. Поэтому-то ее разъяренный визг так и насторожил Ярослава: никто не смел посягать на установленные старой кобылой порядки, да и она слишком любила свой табун, чтобы зря гонять кого-то с таким усердием. Взяв шефство над кобылами, она сделалась и их покровительницей. Первые несколько недель она не подпускала к себе никого из людей, кругами обегала свой табун с опущенной головой, взрывая копытами землю и неистово крича.

    Да, этот голос Слава запомнил навсегда, и теперь у него не было сомнений: кричала Чингизка, и не просто кричала, а злилась, бесновалась в своем крике. Слава выслал Рокота вперед, набирая повод. Тот несколько лениво зарысил, неохотно оторвавшись от поедания мягкой луговой травы. В этот момент откуда-то из глубина кармана донесся дребезжащий визг старой нокиа, и последовавший за ним тревожный крик Эрнана не предвещал ничего хорошего. Ни чуть не обрадовавшись тому, что его предчувствия подтвердились, Слава погнал Рокота к речушке, так и не дав вороному дожевать с корнем вырванный клок травы.

    Через пару минут они пересекли поле, над которым обрывками летало тревожное ржание, и приблизились к табуну, который наблюдал за чем-то с противоположного берега, бугром возвышающегося в этом месте над водой. Кобылы и жеребята то испуганно метались, то в недоумении застывали на месте, напряженно следя за происходившим на другой стороне речушки. Увидев приближающегося Рокота, табун метнулся в сторону, освобождая возвышающийся над водой берег.

    Ах, как прекрасно сидеть здесь теплыми летними вечерами, окутавшись в домашний уют душистых трав, наблюдать за мирно пасущимся табуном, что округлыми боками ловит золотое тепло уходящего солнца. Ах, как чудесно взбираться на этот пригорок ранним утром, когда окрестности еще тонут в нежном тумане, а лошади сонливо пробираются сквозь тяжелую траву, собирая хвостами росу.

    Но, увы, эти мирные картины лишь призрачными воспоминаниями пробежались по памяти Ярослава, встревожив его душу. Взору же открылось нечто ужасное и, может быть, даже омерзительное в сравнении с дорогими сердцу моментами. Кроша песчаный берег и в пену взбивая воду, две кобылы сцепились в этом красивом месте. Две кобылы, сверкая раздувающимися золотыми боками, рвали друг друга, оставляя на телах алые следы. По их шкурам струилось не солнце, а кровь. И глаза блистали не спокойным благородством прекрасных животных, а яростью кровавых белков. Здесь они были не матерями, а бойцами. Оставив привычные роли, обе, не сдерживая гнева вскипевшей крови, казалось, потеряли все то лошадиное, что делало их прекрасными – каждую по-своему. Но, потеряв мирную грацию и изящность точеных движений, кобылы заблистали гордой красотой неподдельных эмоций и импульсивностью напряженных мышц.

    Молодая Дорея, круто сгибая шею, в горячности так задирала ноги, что открывала свой живот укусам и ударам все замечавшей Чингизки. Осознание этого вывело Славу из секундного замешательства. В два скачка приблизившись к самому краю крутого берега, Рокот в недоумении остановился, но лишь для того, чтобы в следующую же секунду сорваться вниз. Соскользнув с метрового отвеса, он, загребая за собой комья земли и песчаные клубы, подминая старый камыш, с шумом влетел в воду. В этом месте река сильно замедляла свое течение и была скорее мелким прудом, поэтому Рокоту не пришлось плыть. Понукаемый всадником, он быстро добрался до противоположного берега.

    Дерущиеся кобылы сами были слишком заворожены битвой, чтобы замечать что-либо вокруг себя. Приблизившись к ним, разгоряченный Рокот стал трясти головой и приседать, будто бы готовясь к прыжку. Ярослав и не знал, что сделать, чтобы разнять кобыл, и лишь бездумно кричал:

    -- Ах вы!... Да что же!... А ну, получите у меня!

    Будто бы удивляясь медлительности хозяина, вороной резко крутнулся, метнулся вперед и мощной грудью врезался в клубок из сверкавших в воздухе ног, окровавленных боков и донельзя прижатых ушей. Тараном он проехался по боку Чингизки, чуть ли не сбивая ее с ног. Кобыла в ярости отбила задами, чтобы прогнать нового и явно лишнего участника драки. Ярослав рванул на себя повод недоуздка, но и этого не требовалось, ведь его резкий окрик уже был для Рокота наказанием:

    -- Да ты-то что делаешь, дурной! Не смей!

    Поняв, что словами проблему не решить, Слава выдернул из-под седла плеть из тонких кожаных косичек и замахнулся, сам уже приходя в ярость. Первый удар пришелся по испещренному старыми шрамами и новыми кровавыми ранами крупу Чингизки. Та взвизгнула и, еще больше выворачивая крутой белок, покосилась на Ярослава, но сдавать позиции и не собиралась. За первым неэффективным ударом посыпались новые – частые, но щадящие. Лошади старались уходить от плети, нарезая круги. Рокот больше не пытался протаранить кобыл и, не отставая от них ни на шаг, умело маневрировал между лязгающими зубами и сверкающими копытами.

    Отвлекающиеся на Рокота и плеть кобылы уже не так яростно вгрызались друг в друга, но растащить их окончательно так и не удавалось. Покрепче сжав кулак, Слава, искренне того не желая, стал раскидывать удары направо и налево, уже фактически не разбирая, кого он лупит. Ошарашенные кобылы метнулись в сторону, но Слава предугадал этот маневр и направил Рокота прямо на Дорею. Вороной оттеснил ее грудью и, мигом развернувшись на месте, погнал Чингизку. От каждого щелчка плети она вздрагивала и еще больше вжималась в мелькавшую под ногами землю. Но погоня длилась недолго, уже через минуту Слава стал сдерживать Рокота. Когда табун остался позади, рыжим бисером рассыпавшись по тонкой ниточке реки, он окончательно остановил коня.

    Для приличия Чингизка остановилась на порядочном расстоянии, но было видно, что ни Рокота, ни Славу она больше не боится. Кобыла оглядывалась и пыталась успокоить разгоряченные бегом бока, которые ходили ходуном, но плеть заняла своей прежнее место на седле вороного, и она могла позволить себе эту передышку. Чуть выждав, Слава стал приближаться, и, видя, что Чи никуда уже не уйдет, спокойно подъехал вплотную.

    Смотря на нее сверху вниз, он тихо заговорил. Кобыла долго слушала, но не смущалась. Не смутилась бы она, даже если и поняла смысл сказанных ей слов: Чингизка считала себя вправе изгонять любого чужака с территории табуна, и полномочие это передаст другой лишь с браздами правления, но… Она знала, что такого не будет. Никогда.

    Кобыла спокойно смотрела на рыжего человека, может быть, такого же рыжего, как и она сама. Темные глаза больше не сверкали яркими белками, и Слава понял, что опять может увидеть в них себя. Лишь изодранные бока продолжали то взлетать вверх, то резко опускаться с шумным выдохом. Что-то приглушенно клокотало в ее груди и обрывалось на каждом вздохе. Слава понял, что до этой минуты он уважал эту старую лошадь, и лишь сейчас стал любить ее, заметив в этих надорванных боках какую-то уязвимость.

     Чингизка сделала шаг вперед, а Слава, приподнявшись в седле и схватившись за рыжую челку, притянул ее еще ближе. Кобыла мирно положила свою израненную голову на холку Рокота и позволила бесконечно гладить себя. Жеребец стоял, не смея шевелиться и, может быть, думал, что в эту минуту он здесь лишний.

    -- Я все, слышишь, все прощаю тебе и буду всегда прощать. Но не смей, слышишь, не смей потерять то, что уже так дорого нам обоим. Такого я тебе не смогу простить никогда.

    Вдали раскаты грома пробивались сквозь небо, гулкой волной отдаваясь внизу, и осиротевший на время табун продолжал вжиматься в речной берег. Но Чи не было до этого никакого дела: ей впервые не было дела ни до табуна, ни до его территории. Она знала, что сегодня в очередной раз отстояла свое право на эти заливные луга и на шефство над глупыми кобылами. Сейчас Чингизка чувствовала в себе столько умиротворения и одновременно жизни, что была готова вечно стоять в этом сладком оцепенении, сковавшем ее тело и сердце, и при этом хотела нестись вперед, ногами взбивая траву и гребнем шеи в клочья рвя воздух. Но она продолжала стоять, положив голову на крутую холку Рокота и в истоме прикрыв глаза. Сквозь опущенные ресницы Чи видела колышущиеся на ветру цветы и затуманенную даль. Сон, сладкий как мед луговых трав, одурманил ее голову и успокоил сердце. Последние лучи солнца, что спешило скрыться за горизонтом, укутавшись в теплое одеяло пушистых облаков, и уйти от надвигающейся бури, ласкали крутые бока, а ветер, весело перебирая лошадиную челку, смиренно целовал старую Чи в лоб. Сегодня она отстояла свое право на счастье, и ей почему-то казалось, что весь мир должен радоваться с ней.